Обсудить в форуме

Рерберг Ф.П.
Исторические тайны великих побед и необъяснимых поражений: Записки участника Русско-Японской войны 1904– 1905 гг.

Александрия (Египет)
1925

файл целиком .DjVu (2,74 Мб.)

Фрагмент из воспоминаний начальника штаба Либавской крепости Ф.П. Рерберга

Позаимствовано отсюда, с сайта Крымская электронная библиотека: http://www.krelib.com/istorija_rossii_i_sssr/6529

Рерберг Ф.П. Исторические тайны великих побед и необъяснимых поражений: Записки участника Русско-Японской войны 1904– 1905 г.г. Александрия (Египет), 1925.

Встреча в Феодосии

...Таким образом Высочайшим Приказом 4-го Ноября 1902 г. я был назначен на должность Начальника Штаба Либавской крепости, куда и прибыл 15-го Декабря и в тот же день, явившись Коменданту крепости, вступил в должность.

Комендант крепости оказался пожилой ген. лейт. Петр Степанович Лазарев — человек упорный, добросовестный исполнитель всяких мелочей, отличный каптенармус, но к занятию высшей должности мало пригодный, грубый с подчиненными, но раболепный и безмолвный перед высшим начальством. Высшее начальство находило, что Либава в «порядке», и семь лет подряд ген. Лазарев доносил ежегодно по команде о полном благополучии пригодности вверенной ему крепости. Либава была тогда в моде, и несколько раз приезжал для ее осмотра сам Военный Министр — Ген. Куропаткин, и ни Куропаткин, ни Лазарев не замечали, что Либава не крепость, а лишь жалкая пародия на крепость, и Либава считалась крепостью, защищавшей и с моря и с суши, вновь выстроенный огромный военный порт имени АЛЕКСАНДРА III.

В первый же день моего знакомства с ген Лазаревым, сей почтенный старик предупредил меня, что в крепости на должности Начальника Инженеров состоит полк. Шевалье-де-ла-Сёрр, личный знакомый Военного Министра и даже его любимец, почему штаб должен был быть с ним особенно вежлив и предупредителен, и даже осторожным. Знакомиться с крепостью я не мог, так как Лазарев находил, что крепость — это его дело, а мое дело — бумаги в штабе крепости.

Конечно, служить при таких условиях, при моем характере, было бы трудно, но мне повезло: ген. Лазарев получил новое назначение и 8-го Февраля навсегда покинул Либаву.

С этой минуты я почти ежедневно начал выезжать на форты и батареи, и к 21-му Апреля, дню приезда к нам нашего нового Коменданта, я успел изучить так называемую крепость самым подробнейшим образом.

В описываемые годы работы по сооружению Либавского военного порта имени АЛЕКСАНДРА III были почти закончены и обошлись Государству свыше 72 миллионов рублей. Крепость же Либава, имевшая назначением охранять порт как с моря, так и с суши, поглотив около 12 миллионов, закончена не была и представляла весьма жалкое подобие крепости.

Воспользовавшись отсутствием ген. Лазарева, к 1-му Марта 1903 г. я составил годовой отчет по крепости, в котором расписал все ее слабые стороны, доказал ее слабость и окончил отчет таким словами: «Таким образом лучше было бы, чтобы Либава в том виде, в коем она находится в настоящее время, совсем бы не существовала».

Отчет сей, противоречивший всем предшествовавшим отчетам, с некоторым страхом, подписал вр. исп. дол. Коменданта — Начальник артиллерии крепости ген. майор Николай Григорьевич Петрович, человек преданный своему делу и кристаллически честный и весьма порядочный. Казалось, что данные отчета должны были вызвать тревогу у Военного Министра. Ничуть не бывало: он совершенно не реагировал на отчет по существу, не понял его, что доказал при посещении крепости в Мае 1903 г.

Либава действительно была не крепостью, а каким то странным недоразумением. Решив в Либаве, в трех переходах от Германской сухопутной границы, соорудить порт — базу части нашего Балтийского флота и за отсутствием островов впереди побережья, и невозможности вынести в море батареи, надо было с портовыми сооружениями настолько углубиться в материк, чтобы батареи, поставленные на берегу, действительно своим огнем могли бы прикрывать со стороны моря внутренние бассейны, доки и прочие сооружения. Со стороны материка крепость надо было укрепить, чтобы неприятель придя беспрепятственно в три перехода из Полангена, не мог взять ее открытою силою на четвертый день мобилизации. Укрепление Либаны с Юга производило такое впечатление, будто наше высшее начальство было убеждено, что достаточно русским генералам на пол пути между границею и Либавою поставить на дороге вывеску: «Вход Германским войскам воспрещается», чтобы никакие Немцы к нам не пришли.

Рассказывать подробно случаи, доказывавшие, насколько ген. Куропаткин не понимал крепостного дела, почти до смешного, какие нелепейшие распоряжения он отдавал при посещении крепости, нет возможности, ибо для сего пришлось бы писать целое сочинение. Интересно, главным образом, выяснить то обстоятельство, что личность Куропаткина представляла для меня не разрешимую загадку и загадку неприятную, для чего достаточно вспомнить всю историю с угольным кризисом на жел. дорогах, и что большинство русской публики совершенно не знало и не понимало этого генерала, которого по его поступкам, можно было признать за непроходимого тупицу или высокой степени предателя, прикрывавшегося манией величия, влюбленного в свою речь, которая лилась у него с большим апломбом и свыше всякой меры.

Во время своего первого посещения крепости Куропаткин давал различные указания крепостному начальству, одно бессмысленнее другого, и ни у кого не было мужества ему возражать, особенно принимая во внимание характер коменданта ген. Лазарева. Некоторые указания были приведены в исполнение и навсегда испортили некоторые участки крепости, и испортили непоправимо. Слушая рассказы крепостных Либавцев, сначала трудно даже было поверить, чтобы эти распоряжения исходили от взрослого человека; я сначала даже не верил им, но затем должен был убедиться по документам, составляя отчет. Я не буду приводить здесь всей той несуразицы, которую внес Куропаткин, но расскажу только главные этапы, по которым представляю самому читателю судить, какое отношение могло создаться у меня к этой дутой величине.

Значение Либавы было огромное, а, между тем, за шесть лет, в течение которых ген. Куропаткин был Военным Министром, он ничего не сделал, для приведения этой крепости в надлежащее состояние, а напротив того своими распряжениями отдалял ее готовность и сопротивляемость, задавая нам работы не только не нужные, но даже вредные, и не отпуская кредитов на работы существенно необходимые. Семь лет строилась Либава, и когда несравненно более обширные и сложные сооружения порта Императора АЛЕКСАНДРА III были почти закончены, крепость Либава была только в зачатке и притом весьма не удачном.

Согласно ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного проэкта постройки крепости, охрана порта со стороны моря основывалась на огне восьми батарей: №№ 1, 2 и 3 в Северном секторе, №№ 4, 5 и 6 в центральном и №№ 7 и 8 в Южном. На седьмом году постройки крепости и на шестом году министерства ген. Куропаткина в Либаве существовали батареи №№ 1, 2, 3 и 6. Батарей №№ 4, 5, 7 и 8 совершенно не было; самая сильная батарея № 2 была не закончена.

На сухопутном фронте не было ни одной батареи. Батареи №№ 1, 3 и 6 были слабы как по своему вооружению, так и тем обстоятельством, что они отчетливо были видны с моря, и неприятельский флот, обладая несравненно более сильными калибрами и имея возможность наблюдать каждый недолет, мог разнести эти батареи в два дня, после чего приблизиться к порту и разнести порт и все, что там находилось... и единственным нашим утешением и оплотом Северного сектора была мортирная батарея № 2-ой, вооруженная двенадцатью 11-ти дюймовыми мортирами. Сила ее заключалась в том, что корабли противника, прикрытые бронью по бортам, были совершенно беззащитны от огня навесного и кроме того с моря эта батарея была укрыта густым, многовековым лесом; ее не было видно, и пристреляться к ней было невозможно. С моря в этом направлении были видны верхушки могучего хвойного леса, а внизу — желтая полоса берегового песка, — и больше ничего. Стрельба производилась залповая" всею батареей, или группами по четыре орудия, по горизонтально базным и одному вертикально базному дальномеру с трансформатором и шкворневым прибором системы русского полковника фон-дер-Лауница.

Стрельба велась не прямой наводкою, а «на время», при этом сам прибор, совершенно автоматически, направлял орудия в ту невидимую точку моря, где неприятельский корабль будет через 60 секунд, независимо от направления и скорости движения. Крепостные артиллеристы и мы — чины штаба крепости — уже в те времена, отлично знали способы стрельбы по невидимым целям, как постоянным, так и движущимся; и начиная от генерала и кончая фейрверкерами отлично владели приборами и этими способами, и что было в высшей степени удивительно, что Военный Министр — Куропаткин в 1901–1903 г. г. об этих способах не знал и, как их ему не разъясняли, постигнуть их не мог и как грубый невежда, не понимал сути дела.

Чтобы не быть голословным клеветником, продолжаю повесть.

В 1901 г. Военный Министр ген. Куропаткин прибыл в Либаву для осмотра крепости и хода ее постройки. Обходя береговые батареи, он делал замечания, из которых можно было заключить, что он совершенно не в курсе дела современного состояния артиллерийского дела, ибо находил, что орудия образца 1877 г. вполне пригодны для обороны крепости против современных броненосцев. Взойдя на тыльный траверс батареи № 2, Куропаткин, отчасти — благодаря незнанию дела, а отчасти, чтобы порисоваться перед собравшимися вокруг него молодыми офицерами и солдатами, был поражен: он увидел у своих ног прекрасную, сильную батарею (хотя еще не законченную), а впереди батареи — прекрасный, густой, вековой лес.

— А это что такое? — спросил Куропаткин крепостное начальство, показывая рукою, на лес. Все в недоумении переглянулись, не зная, что отвечать.

— Ведь Вам же, господа, с этой батареи ничего не видно, как же вы будете стрелять?

— По дальномерам и по шкворневому прибору полк. Лауница — отвечал Начальник Артиллерии.

— Ну, нет, я больше верю глазу наводчика-русского солдата, чем вашим приборам; прибор может испортиться, а солдатских глаз у вас сколько угодно. Потрудитесь немедленно вырубить этот лес и об исполнении — начальник инженеров — мне донести!

У всех присутствующих даже дахание в горле сперло: Либава лишалась своей единственной надежной батареи.

Тогда начальник артиллерии решился еще раз возразить – я доложил Военному Министру, что этот лес, впереди батареи, им необходим как маска, скрывающая батарею от взоров противника, который не в силах будет отыскать батарею и по ней пристреляться...

— Маска? — усмехнулся Куропаткин — маска, хороша лишь в маскараде, да и то на хрошенькой женщине, а в нашем деле должна быть храбрость и — никаких масок, — а потому потрудитесь вырубить этот лес.

Начальник артиллерии еще раз порывался спасти лес впереди батареи № 2, но Куропаткин довольно грубо его оборвал и добавил:

— Потрудитесь выполнить полученные приказания, иначе я вынужден буду доложить Государю Императору, что Его Величество вручил оборону крепости Либава таким артиллеристам, которые не мечтают о том, чтобы грудью и храбро отразить врага, а мечтают только о том, как бы им прятаться за леса?

Оскорбление было настолько сильно, что у некоторых на глазах навернулись слезы, но оскорбленные уже не решились возражать. Так невежественный в крепостном и артиллерийском деле и грубый Куропаткин оскорбил достойнейших офицеров и отдал категорическое приказание, испортившее навсегда оплот Северного сектора со стороны моря. Тут же, с высоты глассиса, Куропаткин заметил, что значительная часть Северного сектора крепости поросла перелесками и кустарниками.

Он приказал вырубить и эти участки, несмотря на то, что именно эти участки и были нами избраны для постройки наших противоосадных батарей. Но Куропаткин никакой маскировки не признавал и приказал переделать все наши планы и все наши противоосадные батареи вытянуть совершенно открыто в одну линию вдоль оборонительного глассиса, т. е. иначе говоря обрекая их на неминуемую гибель в первые часы артиллерийской борьбы. (СМОТРИ ПРИЛ. № 1).

Отдавая эти распоряжения, ген. Куропаткин превысил свою власть, крепость строилась согласно ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного плана, и изменить его никто не имел права. Таким образом, Куропаткин не имел права отдавать те приказания, которые он отдал и чтобы придать им силу ему надо было обратить их в ВЫСОЧАЙШЕЕ повеление, но докладывать это дело Государю голословно, он опасался и решил командировать в Либаву комиссию, которая должна была произвести опыты стрельбы таким образом, чтобы доказать необходимость вырубки лесов, которые указал Куропаткин, и вскоре после отъезда Военного Министра в Либаву прибыла особая артиллерийская комиссия, под председательством ген. лейт. Николая Иудовича Иванова (впоследствии Главнокомандующий Юго-Западным фронтом во время Мировой войны 1914–1918 г. г.).

Ген. Иванов был более солдатом, чем генералом, был исключительно исполнительным подчиненным, и достаточно было ему приказать, чтобы опыт комиссии дал те или иные результаты, и он сумел бы так их повести, чтобы доказать, что черное — есть белое, а белое — черное. С началом опытов крепостные артиллеристы сразу заметили к чему клонится дело, и параллельно данным, подбиравшимся ген. Ивановым, они начали подбирать свои данные, подкрепляя их фотографиями падения снарядов в море, которые производились офицерами с буксирного парохода, тащившего мишени. Фотографии сопровождались запротоколированными данными о времени падения снарядов и — представленные ген. Иванову — они в корне подрывали все данные комиссии, ведшей опыты самым пристрастным образом. Поэтому, когда дело коснулось разбора и составления доклада, то оказалось, что эти фотографии пропали. Был составлен Всеподданейший доклад о результатах опытов, испрошено Высочайшее повеление, и вскоре Либава получила приказание рубить леса в форме Высочайшего повеления. Таким образом была вырублена в тот год Южная часть леса, закрывавшая батарею № 2!

Весною 1903-года, когда я знакомился, я не мало был поражен тем, что увидел на батарее № 2, а затем — и на бумагах, в делах моего штаба.

Впереди левого фланга батареи, к югу от ее директриссы на  площади в 4 гектара весь чудный лес был вырублен, местность оголена и как сама батарея, так и местность впереди нее прекрасно видимы с моря. Севернее директриссы, впереди правого фланга батареи, еще красовался могучий, многовековой, величественный лес.

Весь вырубленный участок был разграфлен на клетки, и в каждой клетке было посажено молодое деревцо, требовавшее обильной поливки (в местности, где не было пресной воды) и внимательного ухода, чтобы не погибнуть в прибрежных песках. С этою целью крепостным инженерным управлением были наняты особые садовники и рабочие, для которых, на оголенном участке пришлось построить бараки и для поливки деревьев делать буровые скважины, чтобы искать воду!!! Рубка этого участка обошлась казне около 4.700 руб., а на содержание садовников и рабочих и на работы по посадке деревьев, с 1902 года, пришлось ежегодно вносить в смету по 17.000 руб.

Изучая всю эту Куропаткинскую премудрость, можно было подумать, что попал на службу не в крепость, а — в дом сумасшедших.

В описываемое мною время я уже в достаточной мере не доверял Куропаткину (вспомните «угольный кризис», Белгород, Кременчуг, Феодосию), ознакомившись же с описываемой мною историей, я начал думать, что мыслительные способности его не в полном порядке, и решил, во что бы то на стало начать борьбу, доступными мне законными способами, против распоряжения о порубке леса, несмотря даже на то, что оно было нам объявлено в виде Высочайшего утвержденного доклада.

Началась война на бумаге и при докладах.

Куропоткинский ставленник — Начальник Инженеров и строитель крепости полковник И. И. Шевалье-де-ла-Серр настаивал перед вр. и. дол. Коменданта крепости генералом Петровичем на отдаче приказания о немедленной рубке второго (северного) участка леса,дабы закончить эту работу до прибытия в крепость нового коменданта, который, не будучи знаком с крепостью, с первых же шагов управления крепостью, будет поставлен в тяжелое положение необходимостью разрешения вопроса относительно батареи № 2-ой, причем работа эта, согласно мнения Военного Министра и предписания Главного Инженерного Управления (Генерал Вернандер) почиталась срочною, ибо с весны 1903 г. надо было приступить к рубке остального леса, на что были ассигнованы даже необходимые суммы, в размере 5.000 рублей, дабы тотчас приступить к распланировке и засадке этого участка молодыми деревьями на что Главное Инженерное Управление приказало внести в сметы еще 17.000 рублей!!!

«Свежо предание, а верится с трудом».

Увидев оголенную батарею, я тотчас решил спасти вторую половину леса, а в мобилизационный план крепости, по секрету, внести срочную работу — установку на проволочных растяжках трех рядов больших сосен, дабы скрыть батарею; для этого мне необходимо было сохранить вторую половину леса. Таким образом я начал настаивать, чтобы до приезда нового коменданта рубка леса не начиналась. Утром 21 Апреля 1903 г. прибыл к нам в Либаву наш новый Комендант — Генерального Штаба Генерал-Лейтенант Константин Фадеевич Кршевицкий. В тот же день в отведенном ему лучшем номере Петербургской гостинницы состоялся первый доклад для ознакомления нового коменданта с крепостью и самыми срочными вопросами.

Уже на этом докладе полковник Шевалье сразу же постарался доложить коменданту вопрос о рубке лесов, доложив, что до сего времени задерживается исполнение Высочайшего повеления. Комендант несколько взволновался и тотчас приказал безотлагательно приступить к работам.

Наш лес должен был погибнуть!

Я не выдержал и, волнуясь, начал контр-докладывать ген. Кршивицкому по этому вопросу; он начал было меня слушать, но вдруг меня оборвал полк. Шевалье:

— Послушайте Полковник — обратился ко мне полк. Шевалье в присутствии Коменданта — Вы в крепости всего два месяца и крепости даже не знаете, кроме того Вы не специалист, ни по артиллерийской части, ни по инженерой, а я уже три года состою строителем всей крепости и в курсе всех вопросов; я старый полковник, а Вы только четвертый день носите полковничьи погоны, и Вы решаетесь докладывать обратное моему докладу и против Высочайшего повеления.

Ген. Кршевицкий строго на меня посмотрел и холодно, официальным тоном сделал мне замечание:

— Да, да, потрудитесь полковник на будущее время быть осмотрительнее при докладах.

После этого я должен был замолчать, Шевалье продолжал доклад и не стесняясь теперь моего присутствия позволял себе подтасовывать некоторые положения. Я молчал. Таким образом после первого знакомства с новым начальником я был поставлен в неловкое положение и в начале нашей совместной службы Комендант крепости доверял во всех докладах полк. Шевалье, который ему был особенно рекомендован самим Куропаткиным а ко мне относился с некоторым пренебрежением; если бы дело продолжалось таким образом, то, конечно, мне бы пришлось уйти, ибо самолюбие мое не могло долго выносить такого положения. Я ещё не знал, — как выйти из этого положения, как сама судьба, совершенно, неожиданно изменила обстоятельства..

Дней через десять после описанного разговора прибыл к нам в Либаву, на броненосце, Великий Князь Кирилл Владимирович. Согласно этикета и устава, Комендант крепости должен был первый поехать на корабль представиться Августейшему Гостю. Нам был подан наш крепостной пароход «Бамбардир Никитин». Была прекрасная солнечная погода, и я поехал с Комендантом, чтобы прокатиться.

Пока ген. Кршевицкий был на корабле у Великого Князя, я велел вынести на палубу нашего парохода стол, накрыть его и приготовить закуску и чай.

Когда Комендант, любезно принятый Великим Князем, возвратился на «Никитина» в отличном расположении духа, я обратил его внимание на погоду и сказал, что в Либаве редко выпадают такие ясные дни, когда с моря можно видеть крепость и предложил Его Превосходительству выйти в открытое море и закусить. Комендант согласился и «Никитин», выйдя в море через «северные ворота», пошел на север, вдоль берега, держась от него верстах в четырех. Мы сидели за столиком и мирно закусывали. Сначала внимание Коменданта ничем особенным привлечено не было, но когда мы вошли в район обстрела батареи № 2-ой, ген. Кршевицкий начал удивленно смотреть то на берег, то на меня, я вдруг спросил:

— Это же что такое? и потребовал бинокль.

— Это батарея № 2-ой, Ваше Пр-ство, — отвечал я — и вырубленный впереди ее левого фланга лес!

Комендат, в знак недоумения, как то чмыхнул носом и начал что то ворчать.

— Как же Начальник Инженеров докладывал мне совсем иначе?

— Когда Нач. Инженеров докладывал Вашему Пр-ству заведомо неверные данные, я счел своим долгом обратить его внимание на то, что он ошибается, последовавший затем разговор Вашему Превосходительству известен.

— Да, почему же Нач. Инженеров представил мне это дело совершенно иначе, чем оно есть на самом деле? Да ведь эта батарея совершенно изгажена! Нет, я не побоюсь никого и сумею не допустить дальнейшей рубки леса. Завтра же на докладе Вы мне доложите этот вопрос и заготовите бумагу Нач. Инженеров, об отстрочке рубки леса впредь до моего особого на то распоряжения!

Я торжествовал: лес был спасен, и мое самолюбие было удовлетворено. С тех пор ген. Кршевицкий всем моим докладам придавал полное доверие. Шевалье никаких неприятностей доставлено не было, за исключением предписания об отмене рубки леса.

Как в этом вопросе, так и во всех других ген. Кршевицкий обнаруживал всегда полную справедливость и полное гражданское мужество: там, где касалось дело пользы службы, Кршевицкий никого не боялся, ни перед кем спины не гнул, умел постоять за своих подчиненных и, как начальник, был настоящий рыцарь без страха и упрека. С этой минуты «пошла писать губерния».

Шевалье тотчас донес в Глав. Инженерное управление о том, что выполнение Высочайше утвержденных в крепости работ задерживается; а Комендант приказал мне составить рапорт Командующему войсками округа с изложением дела.

Скандал вышел не малый: неисполнение Комендантом крепости Высочайшего повеления! Дело дошло, конечно, до Государя. Государь не разразился против нас громом, не исследовав обстоятельно этого дела, и результатом вышло то, что весною 1903 года к нам в крепость, для ее осмотра, по Высочайшему Повелению прибыл дядя Государя, Великий Князь Владимир Александрович.

В ожидании приезда Великого Князя Шевалье всячески интриговал, чтобы Великому Князю, как не специалисту, «щекотливого» вопроса совсем не докладывать, ибо об этом узнает Ген. Куропаткин и он будет нами недоволен за то, что мы вмешиваем Великого Князя в вопросы, Его не касающиеся.

Я же настаивал на том, чтобы Великому Князю все показать, ничего не скрывать и мое мнение восторжествовало: мы все показали Великому Князю, ничего не скрывая, все доложили. Конечно, при докладах мы не критиковали распоряжения Военного Министра, а демонстрировали Его Высочеству на местах фактическую сторону дела.

Великий Князь ни одним словом не обмолвился по адресу Военного Министра, но — по предлагаемым нам вопросам и по выражению Его прекрасных светлых глаз, было видно, что Он был поражен. А может быть Он и торжествовал, получая несомненные доказательства тупости ген. Куропаткина.

Наконец, в июне 1903 года Либавцы были осчастливлены приездом к нам Государя Императора, приехавшего к нам на освящение дивного собора, построенного в военном порту Имени Императора АЛЕКСАНДРА III и — для осмотра порта и крепости.

Распоряжения о прибытии к нам Государя мы получили заблаговременно и тотчас приступили к приготовлениям для приема Высокого Гостя: подготовляли батареи (кроме № 2), делали к ним удобные подъезды, готовили войска к параду».

Дней за семь до прибытия Государя приехал к нам Главный Нач. Инженеров — Ген. Вернандер, принявший надлежащий доклад от Нач. Инженеров крепости — полк. Шевалье-де-ла-Серр. На следующий день ген. Вернандер пригласил к себе нашего Коменданта, которому поставил вопрос:

— Почему в Вашем проэкте Высочайшего объезда крепости пропущено посещение Государем батареи № 2-ой?

Комендант доложил ген. Вернандеру, что:

— во-первых, эта батарея находится в стороне от удобнейших дорог для проезда по крепости,

— во-вторых, посещение этой батареи после других займет слишком много времени и может утомить Его Величество, и

— в-третьих, с этой батареей связаны некоторые щекотливые вопросы, вплоть до неисполнения Высочайшего повеления, и эти вопросы удобнее решить письменно, а не ставить Государя в неловкое положение, заставляя Его Величество тут же на месте так, или иначе, решить этот вопрос.

На это ген. Вернандер ответил Коменданту:

— Нет, Ваше Превосходительство, именно на батарею № 2 и поедет Государь. Прикажите немедленно сделать все необходимое, чтобы провезти Его Величество на эту батарею. Военный Министр приедет накануне; он приказал Вам передать: «Скажите Коменданту крепости, что я нарочно повезу Государя на батарею № 2-ой и там покажу Его Величеству, как в Либаве выполняются Высочайшие повеления. Так и скажите».

Вопрос встречи Государя несколько осложнялся. Посещение батареи № 2-ой и обвинение нас «на месте преступления» в небрежении к Высочайшим повелениям могли окончиться весьма неожиданно и даже неприятно для главнейших ослушников Высочайшей Воли, каковыми ослушниками являлись: ген. Кршевицкий — как Комендант крепости, я и подполк. Маниковский — как главные вдохновители Коменданта по сохранению лесов.

Наконец настал торжественный день, и в виду Либавы появилась эскадра Его Величества. Торжественно и плавно входили в порт две красавицы — Императорские яхты: «Штандарт» и «Полярная Звезда».

На первый день состоялось на территории порта представление Его Величеству всех начальствующих лиц.

На второй день — освящение собора и парад всем войскам нашего гарнизона, сухопутным и морским.

На третий день объезд крепости и батарей.

Когда Государь, сопровождаемый многочисленной свитою, взошел на бруствер батареи № 2 и посмотрел вперед на вырубленный участок, а также — на стоявший справа лес, наступило гробовое молчание, никто не смел даже шевельнуться...

Государь, не сказав ни слова, повернулся и хотел уже уходить, как к Нему подскочил ген. Куропаткин и держа правую руку под козырек, а левою указывая на лес, обратил внимание Государя на лес:

— Вот, Ваше Величество, тот лес, о котором я имел честь докладывать Вашему Величеству и который до сего времени не вырублен!

У всех присутствующих — что называется — «в зобу дыханье сперло», приостановились все и молча смотрели друг на друга. Ген. Куропаткин хотел поставить нас в глупое положение, застав Государя врасплох, вызвать с Его стороны подтверждение Его повеления, а вышло наоборот, и в глупом положении оказался сам Куропаткин.

— Я знаю, — возразил Государь своим спокойнейшим и твердым голосом, и этим показал Свое неподдельное Величие, Свою мудрость, широту и справедливость... — это дело надо будет еще пересмотреть, — и с этими словами Государь начал не торопясь сходить с лестницы, ведшей во внутренний двор батареи. Ясно, — доклад Великого Князя Владимира Александровича имел свое действие. Мы торжествовали.

Увидев на тыльном траверсе наблюдательную вышку, Государь поинтересовался узнать, что это за вышка. На доклад, что это наблюдательная вышка с вертикально базным дальномером, Его Величество пожелал, чтобы кто-нибудь объяснил Ему этот прибор. Тотчас был потребован находившейся тут же, подполковник Маниковский. Государь, со всею свитою поднялся на траверс и вместе с подполк. Маниковским вошел в павилион.

Посреди павильона на бетонном основании, стоял дальномер, вокруг которого оставалось свободного места достаточного только для прохода одного человека; вообще же, во всем павильоне три человека помещались с трудом. Павильон был открыт с трех сторон; его пол был на 3/4 мет. выше окружающей площадки. Войдя вслед за Государем в павильон, Маниковский затворил за собою дверь, чтобы никто из свиты не мог войти во внутрь и мешать докладу. Вся свита и все начальствующие лица стали на травке вокруг трех сторон павильона, лицом к Государю.

Маниковский начал объяснять Государю устройство прибора. Сначала он называл Государя полным титулом, затем по мере того — как увлекался, — начал титуловать сокращенно: «Ваше Величество», а под конец, когда прибор начал автоматически поворачиваться и волоски начали наводиться в различные точки, он пришел в полный экстаз:

— Смотрите в трубку... теперь закрепите винт. Вы видите головку северного мола? Как не видите? Позвольте я посмотрю. Нет, трубка наведена правильно. Смотрите на пересечение волосков. Вы их видите? Держите секундомер, нажмите кнопку... Калиновик, пойди сюда...

Маниковскому понадобился помощник, не говоря ни слова Государю, он позвал в павильон младшего фейерверкера Калиновика. В павильон втиснулся фейерв. Калиновик. У всех лиц свиты физиономии вытянулись: они никогда не видали и не слыхали столь бесцеремонного обращения с Его Величеством!

— Калиновик, наводи трубу — продолжал расходившийся фанатик своего дела — Ваше Величество, следите по секундомеру.

Маниковский передавал поверх прибора, перёд самым лицом Государя различные предметы Калиновику: секундомер, таблицы и т. д... Государь, нагнувшись около прибора и делая вид, что смотрит в трубу, смотрел поверх трубы и не на мол, а на лица Своей свиты, выражавшие полное недоумение и, видимо (я все время не спускал глаз с этой картины) едва удерживался, напрягая полное внимание, а неистовый Маниковский увлекался все больше и больше...

Наконец Маниковский окончил и приложив руку к козырьку, низко поклонился и вытянулся в струнку, вперившись в Царя.

Государь, с улыбкою на устах, поблагодарил Маниковского, подал ему руку и похвалил как самые приборы, так и доклад Маниковского, доказавшего необязательность видимости цели.

Все вздохнули свободнее, ибо устали от доклада, да время уже было ехать к обеду... но не тут то было: Маниковский разгорячился; и только что Государь повернулся и сделал шаг к двери, как Маниковский, взяв руку под козырек и протянув левую руку по направлению к лесу, заговорил горячо и искренним тоном:

— Вот, Ваше Императорское Величество, мы крепостные артиллеристы, владея подобными приборами, которых не может быть во флоте, вполне убеждены в меткой стрельбе наших батарей, и отстаивали наши леса...

У всех лица вытянулись, Куропаткин заерзал, но ничего сделать не мог...

— Мы — продолжал Маниковский — убеждены в нашей правоте, убеждены, что в настоящее время лучших способов стрельбы нигде не существует, и вот, чтобы отстоять наши леса, мы специально готовились к приезду Вашего Императорского Величества, чтобы показать Вашему Величеству все наше умение. Приготовились к сегодняшней стрельбе: вот за этим лесом спрятан наш пароход с мишенью, во всех дальномерных павильонах сидят дальномерщики и наблюдатели, заряды и снаряды подготовлены... и стоит Вашему Величеству сказать одно слово, как через 15 минут загремят все батареи Либавской крепости и мы не сомневаемся, что подготовленный нами фокус нам удастся вполне... Но, Ваше Императорское Величество, кому из нас не известно, как при высоком начальстве делаются смотры, и — что это будет только фокус, который серьезных людей не убедит, а вот если бы Ваше Императорское Величество прислали бы нам надежную и беспристрастную комиссию, которая приехала бы в Либаву не на один день, а пожила бы с нами, видела вы нас не в смотровом виде, а в нашей черной работе, поработала бы с нами и вложила «персты свои в язвия наши» и узнала бы все наши горести и нужды...

Государь, с улыбкою, кивнул головою и этим положил конец потоку мыслей рвавшихся из Маниковского, и сказал:

— ХОРОШО, КОМИССИЯ БУДЕТ ВАМ НАЗНАЧЕНА.

И, с этими словами, Его Величество вышел из павильона. Все присутствующие застыли в позах, как в «Ревизоре». Куропаткин стоял бледный, видимо он был очень недоволен.

По выходе из павильона и, переговорив немного с Генерал Адъютантом Гриппенбергом (Командующим Войсками Округа), Государь кликнул Ген. Куропаткина и на ходу сказал ему:

— Поздравьте от Меня Подполк. Маниковского —- Полковником!

— Он слишком молод, Ваше Величество — осмелился возразить ген. Куропаткин.

— Это ничего, ответил невозмутимо Государь, поздравьте его Полковником.

— Ваше Величество, в Либавской крепостной артиллерии нет свободной вакансии, придется его куда-нибудь перевести...

— Это ничего, ответил Государь, — без перевода, поздравьте его с производством на Мою вакансию!

Совершенно случайно, в продолжении всего этого разговора, я оказался совсем близко от Государя и слышал всякое слово и поражался грубости и невоспитанности Куропаткина и — спокойной выдержке Государя.

Но как бы там ни. было, лес был спасен, правда торжествовала, враг был посрамлен, а честнейший и преданнейший делу подпол. Маниковский — по заслугам — прославлен, и на другой день, после отбытия из Либавы Государя Императора, мы в небольшой, но теплой компании, в отдельном номере Петербургской гостинницы, поливали шампанским полковничьи погоны Маниковского, пожалованные при столь выдающихся обстоятельствах.

Обещанная Государем по просьбе Маниковского Комиссия должна была прибыть к нам весною 1904 года, но вспыхнувшая столь неожиданным образом война с Японией перевернула в корне не только мечты Либавских артиллеристов, но была несомненным предисловием к революциям 1905 и 1917 годов.

Наступил 1904 год. Что в действительности делалось в министерствах иностранных дел различных держав — никто не знал. Знали только, что писалось в газетах всего мира. Вся пресса, и наша, и европейская, была занята вопросами Дальнего Востока. Одни органы, видимо, старались предотвратить войну, другие — разжигали страсти. Уже к концу 1903 года атмосфера сделалась очень сгущенной.

В средних числах Января 1904 г. я получил из Петербурга, от моего отца, бывшего в то время членом Военного Совета, несколько писем. В одном из них отец описывал большой прием в Зимнем Дворце, где лично присутствовал, на котором Государь подошел я Японскому послу и приветливо подав ему руку, сказал, что Он может приветствовать Представителя Японии, так как Он может ему сказать с уверенностью, что войны между Россией и Японией не будет! Через несколько дней я получил второе письмо, в котором отец сообщал мне почти дословно речь, сказанную ген. Куропаткиным в заседании Военного Совета по поводу благополучного разрешения Японского кризиса. Вот приблизительно содержание этой речи:

«Господа, — говорил Куропатки — сегодня нам стало известно, что опасность войны с Японией миновала. Хотя я человек военный и даже больше того — Военный Министр — и вся моя грудь украшена боевыми орденами и следовательно мне надлежало бы мечтать о войне, стремиться к ней, тем более, что подобная война сулит нам огромные успехи, а Государству — несомненные выгоды, — но принимая во внимание, что для населения всякая война — это бедствие, влекущее за собой тысячи смертей, стоны вдов и сирот, я считаю своим долгом приветствовать вас г.г. Члены Военного Совета с тем, — что всякая опасность войны миновала».

К чему Куропаткин говорил эту речь? Что она доказывает?

Через две недели после этих успокоительных писем утром 27-го Января, мы прочли в газетах телеграммы с Дальнего Востока о нападении Японцев на наши суда в Чемульпо, на «Варяга» и «Корейца» и о первом нападении на Порт-Артурскую эскадру!

30-го Января 1904 г., после богослужения, состоялся у нас в Либаве парад, по случаю объявления войны Японии. Многие радовались тому, что Япония не выдержала характера и попалась в западню, так как Россия ее разнесет, как букашку.

Когда же я прочел в телеграммах о назначении Командующим Маньчужурской Армией Ген. Куропаткина, то я окончательно пришел к заключению, что наше дело на Дальнем Востоке погибло.

Около 15-го Марта я получил из Петербурга от моего отца письмо, в котором он мне, между прочим, писал:

«... Вчера весь Петербург провожал Куропаткина. Военный Совет поднес ему икону и я, как старший из членов Совета, был выбран, чтобы поднести икону Куропаткину, что я и сделал на вокзале. Когда поезд тронулся, то «Весь Петербург», кроме меня, кричал «ура» с таким воодушевлением — будто Куропаткин уже победил Японцев. Я не кричал, — когда он возвратится победителем, тогда и я ему буду кричать «ура».

Мой отец хорошо знал Куропаткина, но, конечно, ничего не мог сделать, чтобы предотвратить столь гибельное для России назначение. А раз назначение состоялось, то нам — военным следовало молчать и Командующего Армией не критиковать.

Чтобы покончить с неэтическими выходками ген. Куропаткина, проявленными им во время моей службы в Либаве не могу не привести следующего, весьма характерного и возмутительного случая:

Как то в конце 1903 г. во время доклада, Комендант крепости спрашивает меня, не получилось ли в Штабе какого-либо распоряжения свыше о командировании строителя крепости полков. Шевалье в Петербург по каким то спешным, служебным делам?

Полк. Шевалье, вчера в разговоре, рассказал ему, что он получил частное письмо от ген. Куропаткина, предупреждавшего Шевалье, что ему предстоит на днях срочная командировка в Петербург. В то время в штабе еще ничего получено не было. Дня через четыре получился пакет на имя Коменданта крепости, с распоряжением Главного Управления, которое помимо Командующего Округом, сообщало нам, что Военный Министр приказал немедленно командировать в Петербург, по делам службы, Начальника Инженеров крепости полк. Шевалье, с выдачею ему прогонов в двойном размере.

В то время, когда на политическом горизонте сгустились тучи, когда не готовая к обороне Либава требовала самого большого напряжения в работах, строитель крепости вызывается в Петербург, а с какой целью — нам сообщено не было. И Комендант и я, мы были убеждены, что вопрос касался ускоренной постройки недостающих батарей...

Полтора месяца о Шевалье не было ни слуху, ни духу.

Наконец полк. Шевалье возвратился из командировки и явился Коменданту. На следующий день, во время моего доклада, я заметил, что Комендант должен как бы освободиться от какой то назойливой мысли... Прервав мой доклад, ген. Кршевицкий спрашивает меня:

— А знаете в чем заключалось служебное поручение Шевалье во время его продолжительной командировки? —- Нет, не знаю, Ваше Превосходительство.

— Так Вы никому об этом не рассказывайте; он вчера все подробно мне рассказал, и я до сих пор не могу понять, каким путем можно делать подобные вещи: ген. Куропаткин купил себе дачу в Крыму, где он будет проживать, — когда Государь будет находиться в Ливадии. Эту дачу понадобилось обмеблировать и оборудовать лампами, ванными, посудою и т. п. предметами. Так — вот, ген. Куропаткин, зная Шевалье, приказал вызвать его в Петербург и поручил Главному Инженерному Управлению, ассигновав потребные кредиты, поручить полк. Шевалье приобрести в Петербурге всю обстановку и отвезти таковую в Ялту, выдав ему двойные прогоны «из Петербурга в Ялту и обратно».

И для этого надо было оторвать от срочных и важных работ строителя крепости! Во всем Петербурге не нашлось никого, чтобы купить Куропаткину мебель и посуду?

Когда я это слушал, то поневоле вспомнил некоторых приказчиков жуликов, бывших у меня в имении и которых за аналогичные проделки я немедленно выгонял. И как несправедливо было так строго относиться к мало образованному приказчику, когда подобные номера и при том без всякой надобности делал сам Военный Министр. Сколько получал ген. Куропаткин и сколько получал какой-нибудь Михал Иваныч?

Роль Либавы

При первом взгляде на карту бывшей Великой Российской Империи, казалось, что с началом военных действий в Корее и Маньчжурии, наши береговые крепости: Кронштадт, Ревель, Либава и Севастополь, удаленные на 10,000 километров от театра военных действий, никакого собственно военного значения приобрести не могли, если не предположить возможность нападения на Россию, увязшую в войну на Дальнем Востоке, с другой стороны: со стороны Германии и Турции.

Не знаю, что делалось в Черном море, но в Балтийском «все было благополучно», ибо нам было объявлено, что мы можем быть спокойны: Германия пообещала нас не беспокоить. Казалось, что война на Дальнем Востоке на службе в Либаве, где в то время я был Начальником Штаба крепости, никаким образом отразиться не могла.

Но на деле вышло не так:

Во-первых нам было приказано свыше, в весьма секретных предписаниях, усилить надзор в крепостном районе, строго следить, чтобы никакие посторонние личности не могли проникать на батареи или в леса по близости батарей; особенно тщательно проверять пропускные билеты, выдаваемые крепостным рыбакам и т. д., опасаясь японских агентов, которые должны были прибыть в Либаву, для разведки, а — главным образом, чтобы всяческими средствами помешать формированию и отправлению по назначению 2-ой и 3-ей Тихоокеанских эскадр Адмиралов: Рожественского и Небогатова

Не смотря на все принятые меры, с Января по Октябрь, ни единого подозрительного человека мы не видели и не поймали.

Затем, вскоре за опубликованием распоряжения о формировании в Порту Императора АЛЕКСАНДРА III части эскадр, идущих на Дальний Восток, мы получили из Петербурга, от Главного Морского Штаба целый ряд весьма секретных распоряжений, в которых, в общих чертах, излагалось нижеследующее:

Японцы заказали в Англии шесть водобронных миноносцев, которые будут прятаться в каких то бухтах на Юге Скандинавского полуострова. Эти миноносцы должны были сторожить нашу эскадру при выходе ее в Северное море и здесь атаковать.

Все эти сведения сообщались нам и офицерскому составу обоих эскадр и не могли не волновать публику. Затем, из того же источника, нам сообщили, что водобронные миноносцы получили приказание проникнуть в Балтийское море и, когда наши боевые эскадры соберутся в Либаве, проникнуть ночью в порт, подорвать наши суда и по возможности доки, лишая нас возможности ремонтировать корабли.

Все эти донесения, из «верных источников», всполошили наше Начальство, и Либаве было приказано охранять эскадры и, во что бы то ни стало, не позволять ни одному подозрительному судну проникнуть в порт.

Задача, возложенная на Либаву, была для нас совершенно не выполнимой: — во-первых, у нас не было ни единой пушки, которая могла бы стрелять по миноносцам, подходящим к южным и средним воротам, ибо батареи №№ 4 и 5, как я уже говорил, не существовали; не существовали и батареи №№ 7 и 8. На шести головках мола также не было ни одного орудия.

Поэтому нам пришлось наскоро ставить в головках мола скорострельные пушки, с обстрелом назад, т. е. расстреливать миноносец можно было начать только тогда, когда он уже проник в порт! Плавучих и разведывательных средств у нас не было никаких. Было приказано: не впускать в порт от захода солнца до восхода ни одного судна; но как было это сделать когда входные огни горели всю ночь на головках мола, и на наши ходатайства — тушить эти огни, зажигая их при надобности не иначе, как по приказанию Коменданта крепости, нам было отказано. Получилось полное издевательство над нашим бессилием выполнить задачу. На все наши представления, нам ответили из Главного Морского Штаба, что подходящие к Либаве корабли, как днем, так и ночью, надо было останавливать тремя холостыми выстрелами из орудия. Спрашивается: из какого, — раз в этом районе у нас не было ни одной батареи. Если корабль не послушается холостых выстрелов, то начать стрелять гранатою: первый выстрел — под нос, второй — под корму и третий — в самый корпус.

Все это были инструкции, сфабрикованные в кабинете людьми, не имеющими понятия о положении дел, а может быть и умышленно, дабы, нервируя артиллеристов, вызвать ложные тревоги и стрельбу по мирным чужим пароходам. Оно так и случилось: до того наших артиллеристов задергали разными предупреждениями и «ответственностями», что раз ночью, дежурная батарея, выставленная на бруствере батареи № 6, чуть было не открыла огонь по нашим либавским рыбакам, ловившим рыбу впереди крепости, а один раз закатили снаряд в свое же собственное судно, в вспомогательный крейсер «Дон».

Энервация наших команд и офицеров эскадры дошла до последней степени и не удивительно, что тронувшись в путь и выйдя в Северное море, как помнится 3-го Октября, попавши в район Гульских рыбаков, некоторые из наших кораблей открыли огонь и этим был вызван «Гульский инцидент !»

Впоследствии же оказалось, что никаких водобронных миноносцев Японцы никому не заказывали, так же как и рыбачьих лодок с минными аппаратами, и все эти донесения были по-видимому сфабрикованы с провокационной целью, чтобы поселить беспокойство в личный состав эскадр и этим вызвать какой-нибудь инцидент, что и было достигнуто «Гульским инцидентом».

Во всех отношениях печальное состояние Либавы заставило Командующего войсками Округа Ген. Ад. Гриппенберга прибыть в Либаву специально для обсуждения вместе с нами экстренных мер, необходимых для приведения Либавы в мало-мальское «приличное» состояние. Наши неоднократные требования кредитов на постройку батарей №№ 7 и 8, на замену не построенных батарей №№ 4 и 5, выведенным в аванпорт, и поставленным под прикрытием мола, старого броненосца — ни к чему не приводили, и Либава оставалась, по прежнему, беззащитною. В этот приезд, летом 1904 г., Ген. Гриппенберг имел мужество и решимость приказать нам начать немедленно возведение батарей №№ 7 и 3, из местных средств и имевшихся в крепости шестидюймовых 190 пудовых орудий, расходуя наличные средства, за его ответственность. Во время пребывания Ген. Гриппенберга в порту, к нему обратился Главный Командир над Портом Адмирал Александр Александрович Ирецкой с просьбою об оказании морякам содействия со стороны сухопутного ведомства при формировании и снаряжении кораблей боевых эскадр. Нашего Коменданта при этом разговоре не было, и Ген. Гриппенберг приказал мне доложить Коменданту крепости его приказание о всевозможном содействии морякам.

Со следующего дня мы начали им помогать. По артиллерийской части Полк. Маниковский, Кап. Нагоров, Пор. Карлсон в сопровождении нескольких фейрверкеров крепостной артиллерии и лаборатористов, ездили в порт и помогали морякам ставить, на купленные заграницею пассажирские и товарные пароходы, превращаемые в крейсера дополнительного назначения и в транспорты, — артиллерию из наиболее современных орудий завода Армстронга и др. Эти пушки, принадлежность и заряды к ним приходили из заграницы в Либаву в Коммерческий порт, в закупоренных деревянных ящиках под видом сельскохозяйственных орудий. Я в точности не знаю от кого мы прятались в этом маскараде, раз Английские пароходы совершенно открыто везли нам уголь, для наших военных судов?

В этой совместной работе так же как и при последующих наблюдениях, для меня выяснилось, насколько в Морском Ведомстве смотрели на служебные обязанности с более легким сердцем, чем в сухопутном (правда это было до Цусимы).

Достаточно сказать, что в таком важном порту как Порт Императора АЛЕКСАНДРА III не нашлось специалистов-артиллеристов, которые смогли бы установить на палубах полученные пушки, наладить пользование снарядами и составить и вычислить таблицы стрельбы. Вся эта работа в Либаве была произведена для моряков Полк. Маниковским.

Когда часть прибывших орудий была распакована и установилась на палубе одного из приобретенных крейсеров, а затем начали прибывать к нам и снаряды, — как то утром Маниковскому позвонили из Конторы Порта в крепость, чтобы он возможно скорее прибыл в Порт для совета, как поступить, так как присланные снаряды оказались большего калибра, чем орудия, и — в орудия не входят, о чем уже послана срочная телеграмма в Главный Морской Штаб. По прибытии в Порт Маниковский с лаборатористами пошел в погреба, в которых были ящики со снарядами, там было несколько темно, что не мешало работать кронциркулем. Все измеренные снаряды, при сравнении с лекалами, оказались калибром несколько большим чем орудия. После обеда когда Маниковский вторично приехал из крепости на совещание с морскими артиллеристами, к нему явился его старший лабораторист ст.-Фейрверкер и доложил, что снаряды вполне пригодны, сделаны точно по лекалу и отлично входят в орудия. Недоумение было большое. Оказалось, что когда офицеры ушли из погребов, наши лаборатористы решили вынести несколько снарядов на воздух, на свет, где они увидели, что снаряды были покрыты густым слоем, особой темной массы, не замеченной в погребах.

Тотчас наши лабораторнсты раздобыли тряпок, керосина, начали снаряды обмывать и к возвращению Маниковского из крепости приготовили несколько чистеньких снарядов, которые оказались отлично сделанными и вполне по калибру.

Пехотный гарнизон также помогал в работах Порта, который, имея огромные кредиты и массу рабочих, не мог справиться с погрузкою угля в угольные транспорты. Эта работа была возложена на команды от сухопутного гарнизона под общим моим руководством, для чего я почти каждый день ездил в порт, где грузились углем огромные океанские транспорты: «Иртыш» и «Анадырь».

В первый же день погрузок, прибыв в порт, я нашел полный беспорядок. Наши офицеры, прибывшие с командами от артиллерии и пехотного гарнизона, ничего добиться не могли, так как, по их словам, и командир корабля и старший офицер — оба пьяны. Я прекратил погрузку, дабы не рисковать жизнью наших солдат, и пошел на «Иртыш», где потребовал командира. Командиром корабля оказался капитан 2-го ранга Константин Львович Ергомышев, призванный из запаса. Мне доложили, что командир болен и выйти ко мне не может. Я потребовал старшего офицера. Пришлось долго ждать. Наконец ко мне вылез немолодой лейтенант крайне печального вида: без фуражки, не стриженный, не бритый и не умытый; по его большим и грязным волосам можно было думать, что он давно не был в бане, крахмальная рубашка грязная и помятая, сюртук также грязный. Взор у него был озлобленно-тупой и неприветливый; можно было думать, что он или пьян или прибегает к наркотикам. На мои замечания он отвечал грубо и не логично. Я его немного «разбудил» надлежащим образом и этим привел несколько в чувство, заставив позвать плотников и мастеров, привести в порядок место и средства погрузки, после чего разрешил продолжать таковую: Лично с этим типом я больше не встречался, но — вот какая история приключилась с ним в Либаве.

Видимо, этот господин не желал идти в поход, но отделаться от действительной службы не мог. Стоя однажды на погрузке угля, он нашел себе компаниона, также старшего офицера на «Анадыре». Эти два господина сговорились и решили устроить таким образом, чтобы их выгнали с военной службы совсем. Поэтому они, будучи в Военном Порту, при исполнении служебных обязанностей, подрались. Их арестовали, произвели дознание и донесли Главному Морскому Штабу, откуда вскоре последовал ответ, что оба офицера должны продолжать службу на кораблях, идущих, в поход, а что по окончании войны они должны будут драться на дуэли. На этот раз их изобретение оказалось не удачным.

В средних числах Сентября, незадолго до назначенного дня отплытия эскадр по назначению, я находился в кратковременной командировке и вступив в исполнение своих обязанностей Начальника штаба, из находившейся в штабе переписки а также из докладов моих подчиненных я узнал, что в мое отсутствие, местный отдел Российского Общ. Красного Креста устроил грандиозный бал, в пользу раненых. Бал был устроен в здании Либавского кургауза.

В самый разгар бала, во время передышки в танцах кадрили, старший офицер транспорта «Анадырь», лейтенант Муравьев, танцевавший с голубоглазой, белокурой красоткой — баронессой Крюденер, сидел и разговаривал со своей дамой. В это время, старший офицер транспорта «Иртыш» — лейтенант Шмидт , бывший на другом конце зала, медленно перешел через зал, подошел вплотную к лейт. Муравьеву и, не говоря ни слова, закатил ему пощечину. Баронесса Крюденер вскрикнула и упала в обморок; к ней бросилось несколько человек из близь сидевших, а лейтенанты сцепились в мертвой схватке и, нанося друг другу удары, свалились на пол, продолжая драться. Из под них, как из под грызущихся собак, летели бумажки, конфети, окурки... Картина была отвратительная. Первым кинулся к дерущимся 178-го пех. Венденского полка шт.-капит. Зенов; его примеру последовали другие офицеры, которые силою растащили дерущихся. Тотчас они были арестованы и отправлены в Порт. Когда их вывели в прихожую, большие окна кристального стекла которой выходили на Кургаузский проспект, где стояли в очереди сотни извозчиков, то лейт. Шмидт схватил тяжелый желтый стул и запустил им в стекла.

После этого бал прекратился, так как большинство мамаш, опасаясь повторения подобных фокусов, начало спешно увозить своих дочерей. Скандал был большой: мундир морского офицера был опозорен перед всем Либавским обществом, перед лакеями, перед извозчиками! Кто же из жителей города мог знать, что в лице Шмидта и Муравьева они видели не морских офицеров, а печальные отбросы нашего флота?

Дело это мне было хорошо известно потому, что на основании ст. 317-ой Военно-Судебного Устава, дознание производилось не офицерами флота, на чем настаивали морские власти, а офицерами Комендантского отделения вверенного мне штаба. Когда дознание было вполне закончено, оно было препровождено Командиру Порта.

Насколько помнится, эти господа были арестованы до дня выхода эскадры их Либавы, дабы они не сбежали со своих караблей. Главный Морской Штаб и на этот раз прислал решение вопроса, для сих выродков весьма нежелательное: было приказано взять их обязательно в поход, а по окончании войны, уволить как негодных.

Не знаю, что приключилось потом с Муравьевым, а Шмидт достиг Камранской бухты, но здесь, по приказанию Адмирала Рожественского, за какие то новые позорные выходки, был «списан» и отправлен в Россию. В 1905 г. в Севастополе, этот выродок, трус и дезертир, организовал восстание матросов, стал во главе бунтовщиков, но по подавлении восстания, пытался бежать, но был пойман при выходе из рыбачей шлюпки офицером Комендантского Управления Севастопольской крепости и арестован. Затем он был судим и. несмотря на все старания социалистов и защиту его на суде присяжным поверенным А. С. Зарудным, он был приговорен к смертной казни и, вместе с тремя своими сотрудниками: кондуктором Щасным и двумя матросами, расстрелян на острове Березань.

В последний раз я с ним встретился в Мае 1917 г. в Севастополе, где я был также Начальником Штаба крепости, когда Командующий Флотом, Адмирал Колчак, в угоду революционным матросам и рабочим, послал на остров Березань вспомогательный крейсер «Принчипесса Мария» откопать трупы расстрелянных в 1905 г. «борцов за свободу» и доставить их в Севастополь.

Какие удивительные гримассы Судьбы:

В 1904 г., в должности Начальника Штаба Либавской крепости 2-го класса, я познакомился с непристойным, опустившимся, лживым типом и дезертиром — лейт. Шмидт и разносил его за беспорядок на корабле;

В 1917 г., в должности Начальника Штаба Севастопольской крепости 1-го класса, вместе с Колчаком и со всем генералитетом и корпусом офицеров, из коих много было георгиевских кавалеров и раненых героев, я стоял и мимо меня проносили роскошные гроба с останками этих отвратительных преступников!

Герой истинный Колчак отдавал честь дезертиру Шмидту.

Фигляр Керенский, прибыв в Севастополь, своими грязными и недостойными руками взял офицерский Георгиевский Крест, гордость и украшение храбрецов, и возложил на гроб дезертира, выродка и преступника.

Прошу прощения, что несколько уклонился от моего рассказа, но так как очень мало людей, которые в целом знали бы похождения этого жалкого и отвратительного отброса нашей доблестной морской офицерской среды, честно и геройски умиравших в ЦУСИМЕ, то я почел своим долгом рассказать о моих встречах с Шмидтом!

Теперь же вернемся к продолжению рассказа.

Итак, война с Японией началась. Не было слов, которыми штатские люди в газетах не поносили Японцев за их внезапное нападение на наши суда в Чемульпо и Порт-Артуре, огорчение русских людей было велико, но все утешались ожиданием «настоящей войны» на суше, когда наши доблестные, стародавние полки начнут сметать «Япошек» как метлою.

31-го Марта в нашем городском гарнизонном собрании состоялся детский вечер. Невинные и беспечные дети весело танцевали, и мы взрослые любовались их прелестными раскрасневшимися личиками... Около 11 вечера дежурный офицер доложил мне, что меня просят к телефону из Военного Порта. Я подошел. Из Конторы Порта, по приказанию Адмирала, мне сообщили, что сегодня утром, при возвращении нашей эскадры в Порт-Артур, броненосец «Петропавловск» наскочил на мину и потонул менее, чем в одну минуту. Командующий Порт-Артурским флотом, Адмирал Макаров, состоявший при нем знаменитый русский художник В. В. Верещагин и большинство офицеров и команды погибли. Великий Князь Кирилл Владимирович и несколько человек команды чудом спаслись. Просили объявить об этом по гарнизону, добавив, что панихида будет отслужена завтра в Морском соборе.

И так действие нашего флота на Востоке началось с панихид по всему лицу земли Российской.

Будучи в собрании старшим, я вынужден был тотчас прекратить музыку и отправить ее домой и объявить всем присутствующим о новом ударе, нанесенном нам в Порт-Артуре. Огорчение несомненно было большое. В первые минуты все начали расходиться в безмолвии. Но после недолгого молчания, все оставшиеся сразу заговорили. Всеми выражалась одна и та же мысль:

«Ну, подождите же, коварные Японцы, встретитесь вы на суше с нашими сухопутными войсками, они вам покажут, как нападать на Россию».

Все ждали с нетерпением встреч наших войск с Японцами на суше...

И вот встреча состоялась:

18-го Апреля 1904 г. наш Восточный Отряд Генерала Засулича не только не остановил три японские дивизии из армии ген. Куроки на Ялу, но был разбит и должен был «поспешно» отойти.

Затем последовали сражения при Кай-Джоу, при Вафан-гоу, при Ташичао, при Кангуалине 18-го Июля, при Тхаване, где был вновь разбит наш Восточный Отряд, несмотря на полную доблесть, проявленную войсками, при чем храбрейший Начальник Отряда Ген. граф Келлер пал смертью храбрых на позиции своей артиллерии при Пьенлине; при Юн-шулине, где чуть было не был уничтожен внезапною атакою Японцев наш 122 пех. Тамбовский полк... Затем Южная группа начала отступление от Айсяндзяня, когда Восточный отряд и десятый корпус потерпели новые неудачи под Лянь-дясанем и Пегау (нужно не забывать, что ген. Куропаткин уже был при армии с Апреля).

Все телеграммы о перечисленных поражениях наших доблестных войск повергали наше русское общество в полное уныние. Никто не мог понять причин подобных, никогда не слыханных поражений наших победоносных войск.

Неужели наши войска, по причинам, совершенно необъяснимым, успели настолько испортиться, что не способны были к отражению врага? Отрицательный ответ выводился из донесений с театра военных действий самого Куропаткина:

За 4 месяца войны решительных сражений, веденных крупными войсковыми соединениями (корпусами или группами), было шесть, и все они оканчивались плачевно. Но, в промежутках между сражений, впереди нашего фронта беспрерывно действовали передовые и разведочные отряды, под командой капитанов, есаулов, ротмистров, поручиков, и все эти отряды действовали всегда «блестяще». По донесениям Штаба Армии (Куропаткина), почти всегда, они вступали в бой с силами равными или превосходными, и всегда одерживали успех; эти молодые офицеры получали: «Владимира», золотое оружие и даже Георгиевские кресты. Донесения Куропаткина вводили мыслящего человека в смущение, и многие задавали себе вопрос: почему это, русские офицеры, пока они капитаны и поручики умеют действовать превосходно и доблестно, а как достигнут генеральских чинов, оказываются никуда не годными военачальниками?

А, тем временем, Куропаткин, имевший связи с прессой, питал ее намеками на негодность генералов, на то, что этих генералов ему навязывали из «Петербурга» и вся наша пресса авансом вознесшая Куропаткина до небес, не могла бить отбой; она должна была поддерживать его репутацию, что она и делала «выдумывая всякие намеки на причины наших поражений!

Но время разрозненных действий нашей Армии под руководством «негодных» генералов, наконец оканчивалось; все корпуса сошлись к Ляояну, где они должны будут действовать целесообразно и доблестно под непосредственным руководством самого «гениального» Куропаткина. Куропаткин не может быть побежден какими то там, никому неведомыми японскими генералами, а наши генералы будут лишены возможности делать ошибки и глупости, как это они делали до сих пор... И русское общество утешало себя уверенностью, что наша, несомненно доблестная Маньчжурская Армия, под непосредственным водительством самого Куропаткина, наконец нанесет Японцам такой удар, после которого они вряд ли оправятся и должны будут отступать, а Куропаткину останется — их преследовать.

С 18 Августа вся Россия поняла, что под Ляояном что то начиналось: — начиналось «Ляоянское сражение». Телеграммы ген. Куропаткина Государю и Начальника полевого Штаба — Военному Министру, помещаемые в газетах, читались с затаенным дыханием: большинству людей уже мерещилась победа, каждый день жадный глаз уже старался найти первые строки о начале нашей победы; телеграмма читалась и перечитывалась; в самом изложении телеграммы читатель искал намека на близкую победу. По донесениям самого Куропаткина, войска наши дрались героически, полки соперничали в храбрости; Ляоянское сражение как бы складывалось сплошь из подвигов... и вдруг, утром 22-го Августа, придя в штаб, чтобы подобрать бумаги для доклада, я увидел у своих офицеров растерянные лица, — недоумение. Капитан Байрашевский первый нарушил молчание и подал мне утреннюю газету. Узнав — в чем дело, я даже не пожелал читать, чтобы бесполезно не расстраиваться до доклада и поехал к Коменданту.

Когда я вошел в кабинет, грен. Кршевицкий сидел за своим письменным столом; он до того был выбит из колеи, что — всегда изысканно вежливый, — в этот раз он даже не встал, чтобы поздороваться. Перед ним лежала газета; он, то одевал пенсне, то снимал его; вместо приветствия, он встретил меня словами:

— Позвольте, это — каким же путем? Так нельзя! Все было прекрасно и вдруг подобная телеграмма: — «Я приказал очистить Ляоян?» — Вы что-нибудь в этом поняли? Что случилось? Я не понимаю!

Старик, верный и опытный солдат и генерал, был искренне и глубоко расстроен. Он подписал бумаги машинально, не читая их, и все время приговаривал: — «Таким путем» — «Я приказал очистить Ляоян» — «Как же так?».

Я, конечно из суммы донесений Куропаткина, тоже ничего не понимал, но я знал уж давно одно: что там, где Куропаткин глава, — там я не слуга! С каждым днем темнела слава наших старых знамен, попавших под начало предателя. Ужас охватывал душу, когда думалось о том, в чьих руках находятся наши доблестные полки, а с ними — и слава и честь России.

С этого дня я перестал выходить в город, перестал посещать знакомых, чтобы не подвергаться вопросам со стороны недоумевающих обывателей. На душе было горько и обидно, а сказать ту правду, которую я чувствовал, было некому, да вряд ли кто тогда мне бы и поверил. Приняли бы за сумасшедшего. 26-го Августа разбитая и отошедшая к Мукдену Русская Армия остановилась. Японцы не преследовали. Тоже странное явление: как можно было не преследовать после такого успеха?

Пошли слухи, что решено войну продолжать до победного конца. Пошли слухи о формировании новых армий, и вдруг утром 12-го Сент. мы прочли в телеграммах ВЫСОЧАЙШЕЕ повеление о формировании II Маньчжурской Армии и о назначении на должность Командующего сей армией нашего любимого Командующего войсками Виленского военного Округа — Генерал-Адьютанта Гриппенберга.
Вслед за назначением Командующего Армией последовало назначение и Начальника Полевого Штаба, на каковую должность, по представлению самого Гриппенберга, был назначен его верный сотрудник Генерал-Лейтенант Николай Владимирович Рузский.

Лучшего выбора и сочетания трудно было себе представить. Насколько гибельны были назначения Куропаткина и в высшей степени беспечного Сахарова, настолько новое назначение производило успокоительное впечатление. Гриппенберг, герой Араб-Конака, на который в 1877 году он лично вел свой батальон Л. Гв. Московского полка и одержал блестящую победу, человек опытный, безусловно храбрый и в высшей степени честный и благородный; Рузский, бывший офицер Л. Гв. Гренадерского полка, ведший свою роту в атаку на Горный Дубняк, под которым был сильно ранен, также человек большого и неподдельного мужества, выдающийся офицер Генерального Штаба и при том редкой трудоспособности и большой вдумчивости, они понимали друг друга с полуслова. Нельзя было сомневаться в успехе дела под руководством такой идеальной пары: начальника и его начальника штаба.

Прочтя об этих назначениях, многие из нас воспрянули духом. От удовлетворения потирал руки и мой Комендант.

Ген. Рузский знал меня с 1893-го года, когда я начал службу в Генеральном Штабе, был всегда мною доволен и вполне доверял всякой моей работе. Я не сомневался, что он мне предложит какую-нибудь должность в его штабе; вот почему я решил так оборудовать мои личные дела, что если в случае мне предложат идти на войну — был бы совершенно готов и — чтобы мне оставалось только согласиться. Для этого я решил, не откладывая в долгий ящик, поехать в свое имение, находившееся в Харьковской губ., Изюмского уезда, Барвенковской волости — «Никополь Герсеваново», — попрощаться с могилой моей матери и ликвидировать таким образом все мои дела, чтобы в случае моей смерти, моя семья не имела бы никаких лишних хлопот или неразрешенных вопросов.

16-го Сентября вечером, я со всей моей семьей, выехал из Либавы: я ехал в имение, а жена с детьми ехали в Вильно, погостить в семье Рузских, поздравить с днем Ангеля их старшую дочь — Верочку и отпраздновать у них именины и моей жены.

17-го, прямо с вокзала, мы поехали к Рузским, которые нас приняли, как всегда, с распростертыми объятиями, как самые лучшие родные. Никаких работ по мобилизации Штаба II Армии еще не производилось, ибо еще не успели спеться с Главным Штабом и с самим Куропаткиным и не было кредитов.

После завтрака Рузский предложил мне занять соответствующую моему старшинству должность в его штабе. Я тотчас согласился и заявил, что сегодня же вечером еду к себе в имение «Никополь», в котором ген. Рузский с семьей провел все лето 1902 года, — дабы надлежащим образом наладить мои личные дела. Рузский на это не согласился: он потребовал, чтобы я сначала составил смету на все расходы, необходимые для мобилизации, подъема, снабжения и перевозки в Маньчжурию всех Отделов Полевых Управлений нашей II Армии, так как ни Гриппенберг, ни он сам, не имеют точного понятия в вопросах кредитных и финансовых и не могут себе быстро представить — сколько именно с указанными целями потребуется кредитов. По составлении и представлении ему сметы я мог ехать устраивать свои дела, а тем временем деньги будут ассигнованы, и мы начнем работу по формированию Штаба.

Пришлось временно отложить мою поездку. Я засел за работу. Работал, не разгибая спины и через три дня, к вечеру, принес Рузскому необходимую смету. Общий итог у меня получился: 1.800.000 руб. на общие расходы, и около 45.000 руб. на экстраординарные, а с округлением 2.000.000 руб.

Рузский не привыкший к большим цифрам поразился и сказал мне, что я преувеличил расходы, но что он принимает представленную мною ведомость и разрешает мне ехать в отпуск и заняться своими делами, а тем временем они исходатайствуют кредиты и как только таковые будут ассигнованы, он выпишет меня по телеграфу для работ по формированию полевых учреждений.

В тот же день вечером я сел в поезд и покатил на Юг. В имении у себя я провел три дня: служил панихиду на могиле моей матери, скончавшейся в 1902 году, написал все необходимые личные бумаги и распоряжения; в приходской церкви селения Надеждовка — исповедовался и причастился, причем сельский священник Отец Иоанн Колоссовский благословил меня образом Св. Серафима Саровского.

28-го Сентября я был уже обратно в Вильно. Кредиты еще разрешены не были. В этот же вечер я с семьей поспешили выехать в Либаву, чтобы и там ликвидировать наши дела и быть готовым, по первому зову ехать на войну.

Вызван я был лишь 7-го Октября.

Вечером 6-го Октября, в построенном и организованном, мною либавском городском Военном Собрании состоялись проводы меня на войну, в каковых проводах приняли участие не только чины гарнизона, но и многие представители города и общества; всего было 120 человек. Проводы носили очень сердечный характер. Во всех речах сквозила надежда на то, что с прибытием на театр военных действий всеми глубоко уважаемого за свою прямоту, честность и благородство Генерал-Ад. Гриппенберга, — дела примут новый оборот и счастье побед вновь улыбнется Победоносному Воинству.

10-го Октября, с вечерним поездом, в отдельном вагоне, любезно предоставленном мне с семьей Управлением Дороги (это была корпорационная любезность в память моих хороших отношений с железнодорожниками в период заведования передвижением войск, а также доказывало, престиж военного звания, — что полковнику идущему на войну управление дороги предоставляло отдельный вагон), провожаемый всею Либавою я навсегда покинул этот милый город, до наивности недостроенную крепость, прекрасного Начальника— Генерала Кршевицкого, и идеальнейших сослуживцев в лице: Ген.-Маиора Николая Григорьевича Петровича, Полковников — Груэля, Маниковского, Цевловского, Федяя, прекраснейших подчиненных — офицеров и чинов штаба крепости включительно до бранд-маиора крепостной пожарной команды — Саввы и всех дорогих и милых наших знакомых, всегда сердечно и искренне относившихся ко мне и ко всей моей семье.